Любой разговор о русской интеллигенции (и университетском сообществе) этого периода в социальных терминах упирается в сложность концептуальных определений этого слоя - когда историку приходиться иметь дело одновременно с нынешними политологическими и социологическими определениями, сложными социальными самоидентификациями людей того времени, западными представлениями и российскими реалиями. Разумеется, окончание университета вовсе не делало автоматически молодого человека (а применительно к той эпохе в университетском вопросе речь идет преимущественно о мужчинах) представителем интеллигенции, поскольку университет с точки зрения правящей власти исполнял в первую очередь миссию подготовки сотрудников государственного аппарата и государственной же системы образования. Именно видение университета не просто как высшей школы лучшего и наиболее полного, универсального типа, но как структуры, воспроизводящей социальную элиту, двигало сторонниками «контрреформ» конца XIX столетия...
читать дальше
Человек с университетским дипломом (и тем более интегрированный во внутреннюю жизнь университета -- преподаватель или аспирант, «оставленный для подготовки к профессорскому званию») в России не становился автоматически членом «среднего класса». Ведь само это понятие среднего класса как особого рода группы (куда принято относить как professions, так и Bildungsbürgertum), находящейся между политическими и экономическими элитами и низшими слоями - пролетариатом и крестьянством, и связанной с промышленностью, торговлей и сложной инфраструктурой растущей городской жизни, сформировалось на материале западноевропейского и американского обществ. Прямое проецирование представлений, связанных со средним классом (как о более-менее едином организме), с унифицированными экономическим базисом, политическими запросами и идеологическими «картинами мира», на сложную и мозаичную структуру российского общества начала ХХ века большинством исследователей видится сейчас весьма проблематичным.
«Отсутствующий» средний класс в России (Х. Бальцер) складывался в недрах традиционного сословного общества и пополнялся выходцами не только из мещанства, гильдейского купечества и почетных горожан, но также и из низших страт дворянства. Кроме того, выпускники университетов и преподаватели (как государственные чиновники) были вписаны в табель о рангах и также определялись в рамках сословной парадигмы. В рамках «осадочного общества» России начала ХХ века (А. Рибер), в котором модерная экономическая дифференциация накладывались на прежние сословные принципы стратификации, место западного среднего класса занимали несколько социальных групп, одной из которых и было образованное сообщество, заключенное «между царем и народом».
Соответственно, и аналогом гражданского общества - или публичной сферы (по Ю. Хабермасу) - в России была скорее совокупность локальных «местных сообществ» (Л. Хефнер), с большим трудом поддающихся унификации и резко различающихся в столицах и на периферии, в университетских центрах, губернских столицах - и в небольших уездных городках.
Еще одной важнейшей особенностью российского образованного класса начала ХХ века была его непосредственная связь с государственными институтами и государственной службой -- в гораздо большей степени, чем в случае Англии, Франции, Германии и т.д. Государство было не просто гарантом или верховным координатором социального развития (по модели national state), но самым его средоточием: даже в городах, где сфера частного предпринимательства, независимой юридической или медицинской практики после Великих реформ была уже достаточно развита, все начинания в высшем образовании (кроме женских курсов) до 1905 года оставались исключительно государственной прерогативой. И даже после событий революции 1905 года, которая способствовала развитию частной и общественной инициативы в делах высшей школы, именно государственная политика осталась ведущим фактором эволюции университетской системы.
Прямое влияние государства (главным образом через распоряжения Министерства народного просвещения) на состояние университетского вопроса в то же время неизбежно осложнялось и компенсировалось давлением студенческого движения и позицией политически неоднородной профессорской корпорации, а с начала ХХ столетия к этому многофакторному процессу стал добавляться и еще один вектор - участие местных и городских верхов, органов регионального самоуправления и представительства.

Вместе с тем развитие российской университетской системы и образованного класса в России не было просто контрастным по отношению к «нормальному» западному сценарию. Как и для европейских стран, одним из важных факторов интеграции образованного сословия в России становилась общность ценностных ориентаций, определенного стиля жизни (или более обще - Lebensführung). В то же время в России эта общность определялась «интеллигентским» этосом служения народу и делу его просвещения (с сильными либеральными и радикальными акцентами), что часто контрастировало с традиционным монархическим лоялизмом руководящих городских слоев - мещанской верхушки и купеческого сословия.
Просветительская идеология большей части российской академической интеллигенции была в описываемый период схожа с радикальным мировоззрением французских интеллектуалов-республиканцев, а не с немецким «мандаринским» идеалом государства - гаранта культурных ценностей (описанного в известной книге Фрица Рингера «Закат немецких мандаринов»). Эти радикально-эмансипаторские устремления также препятствовали восприятию жизненных норм и установок образованного класса -- в рамках местных сообществ - как образцовых и модельных для всего городского среднего класса, достаточно патриархального и религиозно-консервативного по мировоззренческим ориентирам.
Разумеется, эта разница уже мало напоминала период прямых силовых инцидентов с участием радикального студенчества и «охотнорядцев» 1860-1880-х годов, но специфика ценностных устремлений образованного человека относительно «среднего» состоятельного горожанина отчетливо осознавалась большинством современников (в 1880--1890-е годы став темой и художественного осмысления, особенно в прозе Чехова). Мещанство и обуржуазивание стало пугалом и даже «внутренним врагом» интеллигенции, как ясно показывают ожесточенные споры вокруг сборника «Вехи» на рубеже 1900-1910-х годов.
Так или иначе, университет в России был напрямую связан с городом и городскими сообществами, и по мере экономической и социальной модернизации эта связь укреплялась, росла и усложнялась. Важную роль в этом играла деятельность различных общественных организаций, научных и профессиональных обществ (с их региональными отделениями), просветительских комитетов и учреждений, а также местных клубов - как формы социализации и совместного досуга.
В то же время не стоит забывать и о культуре городского низшего класса, с которым только отчасти соприкасалось студенчество, поскольку городская культура не ограничивается только тем элитным полюсом, где располагается университет. Ведь в кризисные моменты 1905-го и особенно 1917-1918 годов отсутствие связи образованного сообщества с низшими и наиболее массовыми слоями городского населения способствовало реализации самых радикальных программ общественного переустройства, что привело в итоге к прекращению существования этой социальной группы. Рост профессионального признания и общественной востребованности академической интеллигенции после 1905 года не мог сопровождаться в должной мере параллельным ростом ее социального веса, престижа и гегемонии, поскольку процесс этот блокировался на уровне государственных институтов, особенно жестко именно между 1907 и 1914 годами, когда развитие страны было как раз относительно спокойным и благоприятным.

В конечном счете главным - охранительным - вектором правительственной политики и исторической ролью первенствующего учебного учреждения, где уже практически реализован идеал сообщества знания, классический университет был обречен и на своего рода «блестящую изоляцию» в социальной композиции российского общества. Уже упомянутый лозунг автономии мог пониматься двояко в разных политических кругах профессуры - как невмешательство правящей администрации (особенно чувствительно задевающей была власть попечителей) в дела университета для либералов или же как свобода от «гражданских бурь» и политических конфликтов, сосредоточение исключительно на внутренней учебной работе для «правых» или для умеренных...

Необходимо особенно отметить, что взаимоотношения трех рассматриваемых нами элементов - университета, города и правительственного аппарата - были принципиально тесно переплетающимися. Первую причину мы уже указали - специфика российского развития состояла в своеобразной этатизации социальной и интеллектуальной жизни в силу экономической отсталости и слабой в целом динамики гражданской сферы. Далее - и университетские преподаватели, и чиновники администрации принадлежали к высшим слоям городского сообщества; особенно наглядно это было в Петербурге, но именно в Петербурге... университет оказался наиболее изолирован от городской жизни, оставаясь чем-то вроде «государства в государстве».
С другой стороны, и случай министра просвещения в 1905--1906 годах И.И. Толстого, который в 1913 году был избран столичным городским головой, и то, что в прочих университетских городах профессора куда чаще, чем в Петербурге, играли весьма заметную роль в местной общественной жизни и в высших городских учреждениях, -- все это показывает, что непроницаемых стен между властью, университетом и становящимся гражданским обществом не было.
Наконец, именно из людей университетского мира складывался и правительственный аппарат вообще, в том числе и высшие эшелоны государственной бюрократии, а верхушка Министерства народного просвещения и попечители учебных округов (нередко наиболее ненавидимые из-за мелочной опеки над вверенными учреждениями) в начале ХХ века чаще всего рекрутировалась именно из людей знания, университетских профессоров консервативной ориентации в первую очередь.
Это стоит отметить хотя бы потому, что и в публицистике и мемуарах университетских преподавателей, и у историков университетской жизни (однозначно следовавших за этими «партийными» схемами и ценностными предпочтениями) решения министерства и властей однозначно изображаются как действия абсолютно чужеродных и внешних по отношению к «нам» сил. В то же время не следует считать реальное взаимодействие этих сфер исключительно конфронтационным; между ними продолжался своего род обмен и взаимодействие идеями, персонами (на важные позиции по ведомству МНП) и так далее. Кроме того, эти самые «они» были зачастую членами той же корпорации, что только способствовало обострению отношений, ибо подобные «чиновники» очень хорошо знали университетский мир изнутри, а идеологическая и политическая поляризация лишь подпитывала указанный антагонизм, но не уничтожала определенного единства (статусного, социального) этих лагерей, которого не может не видеть и которое непременно должен учитывать современный исследователь.
А. Дмитриев По ту сторону «университетского вопроса»: правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900--1917 годы) // Университет и город в России